Ника. — Плоть человека — свиток, на котором отмечены все даты бытия, — сказал

Волошин и задумчиво осмотрел Талавира.

— Вы всегда говорите стихами?

— Я подходил к тому, кто плакал, кто ждал, как и я. Я поэт и оракул — я толкую чужого бытия. Я певец памяти. — Волошин, представляясь, едва приподнял венок из искусственных цветов. — Раньше нас было немало, но вспышки, как ветер по песку, смывают все. Хотя кое-что сохранилось в анналах. — Полнощекий довольно избил себя по макушке, демонстрируя, где эти анналы, и принялся рассказывать истории о своем берегу: — А вот в том здании, видите ли, двухэтажная, с желтыми деревянными наличниками. — Он махнул рукой на разбитые дворцы.

Талавир попытался угадать, о какой груде камней говорит поэт. Взгляд скользнул по лодке, держащейся на воде. Он словно подошел к берегу. — Там жила чудо-женщина. — Волошин остановился, сложил руки на груди и громко прочитал: Как разбитая лодка бесталанна

Среди желтых песков погибает,

Так прекрасен этот край богоданный

В неволе у чужих пропадает⁵.

Как вам? Гениально? Предусмотрела Вспышки в Киммерике. Вот я называю

истинным даром певца памяти.

Талавир не слушал. Он почувствовал движение. Сначала с ужасом подумал об Ае, но гора спала. Наконец-то понял, что это в море. Мертвая лодка ожила. Паруса зашевелились, подхваченные невидимым ветром. Пушковые отверстия затрещали, словно судно заморгало десятками глаз. Корабль готовился выстрелить прямо в них.

— Надо прятаться. — Талавир схватил Гуль за руку.

Волошин и девушки остались стоять.

— Нахимов, черт побери, — сквозь зубы сказал поэт. И в этот момент раздался взрыв.

Талавир упал на землю и потащил за собой Гуль. Он ожидал ударной волны и разрыва барабанных перепонок, как тогда в Шейх-Эле, но ничего не произошло.

Воздух вздрогнул, суйер заблестел, словно его подсветили специальным фонарем.

Талавир почувствовал, как нагрелись и зашевелились обломки на его теле. Кожу растянуло. Мышцы напряглись, словно он преодолевал сопротивление ветра. А потом все стихло.

Талавир поднял голову и увидел странную картину. Девушки разбрелись

Насчет. Кто-то обхватил колени руками и молча раскачивался из стороны в сторону, другие плакали, выкрикивали какие-то имена или проклятия, зеленокоса нависло кололой копьем песок. Когда он попытался поднять Гуль, женщина оскалилась и чуть его не укусила. Талавир со страхом посмотрел в море. Корабль остался на месте, но с ним произошли перемены. Трехмачтовый парусник превратился в линкор, но название осталось одно и то же: «Императрица Мария». В железном брюхе произошел взрыв.

Судно охватило огонь, который погас так же быстро, как и появился. Обшивку укрыла копоть, а потом, как шашель, ее разъела ржавчина. У стороны образовалась пробоина.

Корабль осел, словно уронил последнее дыхание, и замер.

Волошин, словно наблюдающий за морем чеглу, поджидая на добычу в мелкой воде, завис над обрывом. Казалось, он вот-вот упадет. Талавир хотел схватить его за накидку, но ткань рассыпалась еще до того, как он ее коснулся.

Одежда, как и лодка, словно в одно мгновение проживала разные эпохи. Хитон и лавровый венок превратились в грубую монашескую рясу, затем на хирку дервиша, еще через мгновение на киммерицкие одеяния и костюм уездного врача. И все это время Волошин читал стихи: о Киммерике, о его героях и богах, о смерти людей и красоте такой разной и такой вечной земли.

Наконец глаза Волошина просветлели, а его одежда вернулась в исходное состояние: темно-рыжая тога, голые ноги и изношенные сандалии. Мужчина удивленно огляделся, увидел лодку и нахмурился, будто наконец вспомнил, что произошло.

— Эт, Нахимов. — Поэт пригрозил кораблю пальцем. — Бродит туда-сюда вдоль берега, бомбит, дурак старорежимный.

— Ты хочешь сказать, этот корабль жив? — спросил Талавир, всматриваясь в море. Там снова вздрагивал на волнах деревянный парусник.

— Не знаю, жив или полумертв, но любит мемобомбами разбрасываться. — Волошин подобрал с земли круглый, похожий на яйцо предмет и спрятал в складках накидки, — амазонки это ценят. Куб воды или порядочного мужа можно будет выменять.

— Мемобомбами?

— Ну да. Если людей тронет, заставляет вспомнить прошлое даже то, что съел суер. Вот девушки и разревелись. Заставил их воспоминания ожить, усадьба. -

Волошин пригрозил в сторону корабля. — Нечто жестокое. К Албасте все больше с грустью приходят. Кого родители продали, кто от амазонок убежал, кого Армия урод из гуманитарного конвоя отбила, а потом бандам отдала, у кого-то село съела буря, а кого-то самого хотели съесть каннибалы. У каждой своя история, которую хочется отдать буре. А Нахимов, гад, их то все снова переживать заставляет. Но не бойся, через час забудут. Албасты все сделает. Тебя, вижу, не задело?

— Не задело, — согласился Талавир, а сам подумал: «Какие воспоминания у живого мяса?»

Поэт внимательно посмотрел в его лицо и весело мурлыкнул.

— Память чистая — дух свободен. Надо идти, а то, упаси бог, этот царь морей снова проснется.

Волошин собрал мрачных, растерянных девушек, словно пастух — стадо, они не сопротивлялись, а молча последовали за ним. Некоторое время они шагали мертвым

Немного над морским побережьем. Наконец впереди показался маленький домик.

— Гнездо Ласточки! — радостно воскликнула самая маленькая. Другие потрясли копьями.

Благенькая избушка из самана, как птичий приют, зацепилась за край обрыва. Крыша устилали засохшие водоросли. Каждая стена была несколько шагов в длину. Талавир не мог понять, как избушка выдержала годы бурь и штормов и как туда уместятся все дети Албасты, еще и они с Волошиным.

Поэт отодвинул дверь и пригласил Талавира. На полу чернела земляная печь, а на развернутой к степи стене была нарисована Дева. Маленькая голова лежала на пологих плечах. Большая грудь опускалась на чашевидный живот, переходящий в тяжелые бедра. В руках Дева держала меч. До ее пояса была привешена мисочка, а через грудь проходила перевязь лука. В отличие от божка Сфены, эта Дева была воином. Все пространство вокруг богини занимали отпечатки детских рук.

Первое, что сделали зеленоглазые, когда зашли в избушку, обмакнули ладони в пепел